Если завтра война
После того, как вечером 21 февраля я поднялся по Институтской, на которой тут и там горели лампадки и лежали букеты цветов поверх запекшихся пятен крови, я понял одно: никакие правильные слова не стоят ни гроша, если ты не готов за них умереть. Реально. Навсегда.
В детстве мы играли в «войнушку». Деревянные пистолеты, пластмассовые автоматы, бах-бах, тра-та-та, «Ты убит!» — и приятель-«неприятель» послушно падал навзничь. Потом он поднимался, и мы отправлялись играть в футбол.
Но война не заканчивалась. Она постоянно присутствовала где-то рядом. Она смотрела на нас с телеэкранов, она впечатывала в мозг строчки учебников, она приглашала нас пострелять в школьном тире и отработать тактический навык на военизированной игре — «Зарнице». Лейтмотивом всех этих приготовлений звучала фраза: «А если завтра война?» Если завтра война, а мы не готовы? Если завтра война, а мы изнежены? Если мы привыкли к ванной и удобствам? Если мы не выносливы и не отважны? Если мы миролюбивы, а завтра война? Возможная война оправдывала всю неустроенность нашей жизни, все лишения, всю несвободу и ложь официальной пропаганды.
Но война, которую так долго ожидают, не может не прийти. И она вскоре пришла. Настоящая. Чужая. Непонятная. Жестокая. Я знал, что если не поступлю в вуз, то попаду в армию, а это значит одно — Афган. Это слово у наших родителей вызывало мистический ужас. «Ограниченный контингент советских войск» пополнялся украинцами, русскими и белорусами. Юношам давали в руки настоящие автоматы, заставляли стрелять по настоящему противнику и привозили домой в настоящих цинковых гробах. Моему приятелю повезло — он вернулся оттуда через полгода: раненый, с убитым здоровьем, с изувеченной психикой, но живой.
Я ненавижу войну. Я был счастлив, когда десятилетняя афганская война бесславно закончилась, был счастлив, что пала Берлинская стена, а вслед за ней — и Советский Союз. К этому моменту у меня уже было двое детей, и я больше не хотел, чтобы слово «война» звучало в моем доме и в моей стране.
вице-президент Тьюторской ассоциации Украины, соучредитель столичной Частной школы «Афины» .
Слова национального гимна «згинуть наші воріженьки, як роса на сонці» вызывали и усмешку, и странную гордость — мы мирные люди, мы снисходительны даже к врагам своим, ибо не ведают, что творят. Но в гимне были и другие слова:
«Душу й тіло ми положим за нашу свободу…»
С этими простыми, такими личными, совсем не «державными» словами выросло новое поколение украинцев, пока старое в мучениях изживало свои идеологические и языковые комплексы.
К сожалению, в соседней стране так и не определились с новым гимном. Сперва было выбрали монархическую песню Глинки, но затем все-таки вернулись к слегка подреставрированному советскому гимнообразному монстру, который и петь-то по-человечески невозможно:
«Россия — священная наша держава,
Россия — любимая наша страна.
Могучая воля, великая слава —
Твоё достоянье на все времена!»
Имперский комплекс «великой славы» ядом вливался в уши людей, продолжавших жить все так же неустроенно и несвободно, как при почившем СССР. Конечно: а если завтра война? А если всюду враги? И плевать, что сами «враги» не относятся к вам, как к противникам! Отсюда странные социологические парадоксы, когда украинцы считают россиян братьями, а россияне украинцев — нет. Даром, что далее в гимне России звучит: «Славься, Отечество наше свободное, братских народов союз вековой». Да уж — вековой. Не приведи Господь.
Уважаемые россияне, мы с вами уже очень, очень разные.
У меня в школе четверть взрослых сотрудников — парни до 40 лет. Если они решат отправиться на призывные пункты, я их пойму и поддержу. У меня в школе несколько бывших кадровых офицеров. Я буду счастлив, если они найдут способ помочь стране. Меня не было на Майдане в тот момент, когда снайперы расстреливали людей, и я никогда не забуду тот стыд, который испытал 23 февраля, когда меня пытались поздравлять с Днем защитника Отечества.
В тот момент, когда защитники Отечества плыли над толпой в своих гробах, я поклялся, что больше никакие резоны не позволят мне остаться вне войны, к которой меня готовили всю жизнь, и которую я не имею права проиграть.
Потому что смерть в бою за свободу — лучшая смерть. Потому что презрение к себе — хуже смерти.
